Слово Живое
ПРОГНОЗНО-АНАЛИТИЧЕСКАЯ ЗАПИСКА № 20
Слово Живое в «Мёртвых душах»
Предикция жречества Расы-Руси-России в XIX в. и её значимость в преддверие Дня Сварога
Замысел Пушкина, подхваченный Н.В. Гоголем в 1835 г. о написании романа о состоянии (векторе состояния – идентификации) современной им Руси, указует[1] на наличие, как минимум, жреческого тандема[2] в лице потомка русско-африканского (возможно с египетскими “ферментами”) “государственного” знахарства и знахарства “местечково-русского”, малороссийского рóзлива[3].
Как представляется, Н.В. Гоголь был «младшим партнёром» в тандеме двух Великих Русских Писателей-Жрецов. В его задачу входил более долгий и кропотливый труд: процесс идентификации информационного состояния (вектора состояния) элементов и регионов с/системы Расы-Руси-России на предмет их подконтрольности Русскому Духу, что выразилось, вначале, в «Ревизоре» [4], а, затем, и в I томе «Мёртвых душ». Через «призму» похождений Чичикова[5], задуманного, как представляется, Пушкиным и Гоголем «тандемно», как образ периферии библейского предиктора, проводящей, время-от-времени, «по заданию БП», мониторинг информационного состояния статистического «горба распределения»[6], соавторы[7] хотели «разбудить» подходящий «хвост распределения» (5%) одряхлевшего-сгнившего за время романовского царствования российского дворянства, к которому относились и представители правящей династии[8].
«Мёртвые души» — это констатация того, что души (информационно-нравственное состояние элементов с/системы) элиты (как бы «сопряжённого интеллекта» с/системы Раса-Русь-Россия) — помещичьего дворянства, в статистическом «горбе распределения», безнадёжно «умерли» (потеряны для Расы-Руси-России — для «птицы-тройки Руси»[9]) в смысле «нормального» (вне стрессового или трансцендентного состояния) эгрегориального контакта с ними Русского Духа.
Несомненно, что начало этой идентификации, ознаменовавшейся «Ревизором»[10], была воспринята властью (императором) без отторжения и относительно благосклонно[11]. Последнее, окрылило жреческо-писательский тандем и А.С. Пушкин приступил к своему главному, как представляется, жреческому труду – пособию по предикции — сборнику «Сказок Пушкина», среди которых центральное место заняла «сказка» о золотом петушке (опять-таки птица — символ Расы-Руси-России!) — зашифрованное для 5% («хвоста распределения») пособие по полной функции управления для правителей Земли Русской. Гоголь же, в том году вплотную приступил к «Мёртвым душам». После таких «успехов» тандема Русских Жрецов в корректировке вектора целей развития гос.оболочки Русской цивилизации БП и приговорил А.С. Пушкина, как «главного элемента» тандема-собора, к «закланию», посредством неизжитого им из собственного ИОУ(С) стереотипа «дворянской чести».
Таким образом, правомерно утверждать, что Пушкин и Гоголь были сподвижниками-жрецами, совместно «занимавшимися» предикцией в понятной им образной форме – форме литературных образов, анализировавших прошлое и настоящее Руси, предугадывавшими её будущее и предлагавшими меры по «вписыванию» противоборствующей стороны. На это явно указуют записки Пушкина по поводу его творческих планов с Гоголем в части «Ревизора» и «Мёртвых душ», а также признания сожалеющего о смерти Пушкина Гоголя в письме Жуковскому о том, что теперь на него одного возлагается некая миссия, и он должен выполнить её, написав многотомную поэму «Мёртвые души». Таким образом, по вполне прочитываемым, конкретным, личностным и творческим, а не абстрактным признакам можно судить об облике ЖРЕЦОВ СЛОВЕСНО-ОБРАЗНОЙ МЕРЫ Руси первой половины XIX в.
Гибель напарника по собору-тандему глубоко потрясла Н.В. Гоголя, заканчивавшего I том «Мёртвых душ», после чего он скорее почувствовал, чем осознал, что теперь Русский Дух на него возложил всю тяжесть их соборной миссии[12], после чего у него и появляется замысел II-го тома «Мёртвых душ» и «Повести о капитане Копейкине», как приложения к нему. Этот посмертный реквием по безвременно ушедшему другу-жрецу, Гоголь пишет, уже, почти открытым текстом, называя всё то, что произходит на Земле Русской, скрупулёзно описывая ту элементную базу, которая может быть как «за», так и «против» возрождения из «пепла» крепостнического византийства «Птицы-Тройки Руси» [13].
Н.В. Гоголь, во втором томе, как представляется, проводит идентификацию-анализ, с точки зрения собственной (а не заимствованной у периферии БП) образной типологии психик, которая, в целом, совпадает и с народными образами-определениями, и с данной нами классификацией «движения» психики представителей биовида «человек разумный» по «спирали» нравственно-психического бытия[14].
«…Андрей Иванович Тентетников принадлежал к семейству тех людей, которые на Руси не переводятся, которым прежде имена были: увальни, лежебоки, байбаки и которых теперь, право, не знаю, как назвать.
Казалось, всё клонилось к тому, чтобы вышло из него что-то путное. Двенадцатилетний мальчик, остроумный, полузадумчивого свойства, полуболезненный, попал он в учебное заведение, которого начальником на ту пору был человек необыкновенный. Идол юношей, диво воспитателей, несравненный Александр Петрович одарен был чутьем слышать природу человека. Как знал он свойства русского человека!
По мере того, как приближалось время к выпуску, сердце его билось. Он говорил себе: «Ведь это еще не жизнь; это только приготовленье к жизни; настоящая жизнь на службе. Там подвиги». И, не взглянувши на прекрасный уголок, так поражавший всякого гостя-посетителя, не поклонившись праху своих родителей, по обычаю всех честолюбцев, понесся он в Петербург, куда, как известно, стремится ото всех сторон России наша пылкая молодежь — служить, блистать, выслуживаться или же просто схватывать вершки бесцветного, холодного, как лед, общественного обманчивого образованья…».
В этом образе Автор разшифровал, по элементам алгоритмов поведения и мышления, тот особый, свойственный, как статистически массовое явление, лишь Руси, естественно-природный тип психики элемента биовида «человек разумный», могущий пребывать в этом состоянии сколь угодно долго в патриахальных (родовых, общинных) условиях бытия до тех пор, пока не появится Управленец-Жрец (Человек Добрый), который поведёт его за собой в процесс строительства Справедливого Жизнеустройства. Внутренне противодействие этого психотипа власти сугестора (людоеда), действующего, напротив, не добром и лаской (убеждением), а силой (неважно какой − финансовой или физической) не подчинит его себе, а лишь будет встречать сопротивление в мере понимания «увальнем-байбаком» задач межцивилизационной войны. Но при всём природном благонравии этого психотипа, ему нужен ВОЖДЬ-НАСТАВНИК на Добрые Дела.
«…В числе друзей Андрея Ивановича, которых у него было довольно, попалось два человека, которые были то, что называется огорченные люди. Это были те беспокойно-странные характеры, которые не могут переносить равнодушно не только несправедливостей, но даже и всего того, что кажется в их глазах несправедливостью. Добрые по началу, но беспорядочные сами в своих действиях, требуя к себе снисхождения и в то же время исполненные нетерпимости к другим, они подействовали на него сильно и пылкой речью, и образом благородного негодованья против общества, разбудивши в нем нервы и дух раздражительности, и заставили замечать все те мелочи, на которые он прежде и не думал обращать внимание…
Он подал в отставку. Дядя, действительный статский советник, приехал к нему, перепуганный и умоляющий: «Ради самого Христа! помилуй, Андрей Иванович, что это ты делаешь? Оставлять так выгодно начатый карьер из-за того только, что попался не такой, как хочется, начальник! Помилуй! Что ты? что́ ты? Ведь если на это глядеть, тогда и в службе никто бы не остался. Образумься! Отринь гордость, самолюбье, поезжай и объяснись с ним!»
«Не в том дело, дядюшка», сказал племянник. «Мне не трудно попросить у него извиненья. Я виноват: он начальник, и так не следовало говорить с ним. Но дело вот в чем. У меня есть другая служба: триста душ крестьян, имение в расстройстве, управляющий — дурак. Государству утраты немного, если вместо меня сядет в канцелярию другой переписывать бумагу, но большая утрата, если триста человек не заплатят податей. Я — что вы подумаете? — помещик [званье это также не бездельно]. Если я позабочусь о сохраненьи, сбереженьи и улучшеньи участи вверенных мне людей и представлю государству триста исправнейших, трезвых, работящих подданных, чем моя служба будет хуже службы какого-нибудь начальника отделения Леницына?»
Словом, через недели две после этого разговора был он уже в окрестности тех мест, где пронеслось его детство, невдалеке от того прекрасного уголка, которым не мог налюбоваться никакой гость и посетитель. Новое чувство [в нем] встрепенулось…
…«Ну, не дурак ли я был доселе? Судьба назначила мне быть обладателем земного рая, а я закабалил себя в кропатели мертвых бумаг. Учась, воспитавшись, просветясь, сделав запас сведений, нужных для распространения добра между подвластными, для улучшения целой области, для исполнения многообразных обязанностей помещика, который является в одно и то же время и судьей, и распорядителем, и блюстителем порядка, вверить это место невеже-управителю, а себе предпочесть заочное производство дел между людьми, которых я и в глаза не видал, которых я ни характеров, ни качеств не знаю, — предпочесть настоящему управлению это бумажное, фантастическое управление провинциями, отстоящими за тысячи верст, где не была никогда нога моя и где могу наделать только кучи несообразностей и глупостей…».
Периферия БП – Чичиков, услышав историю о ссоре Тентетникова с соседом-генералом, так же удивлён результатами своей идентификации, не оставляюшей, казалось бы шансов на культурное сотрудничество и вписывание естественно-природного типа элементов Расы-Руси-России в библейский проект: «…Это другое дело», сказал Тентетников. «Если бы он был старик, бедняк, не горд, не чванлив, не генерал, я бы тогда позволил ему говорить мне ты и принял бы даже почтительно».
«Он совсем дурак», подумал про себя Чичиков: «оборвышу позволить, а генералу не позволить!» — «Хорошо!» сказал он вслух: «положим, он вас оскорбил, зато вы и поквитались с ним: он вам, и вы ему. Ссориться, оставляя личное, собственное, — это, извините… Если уже избрана цель, уж нужно идти напролом. Что глядеть на то, что человек плюется! Человек всегда плюется: он так уж создан. Да вы не отыщете теперь во всем свете такого, который бы не плевался».
«Странный человек этот Чичиков!» думал про себя в недоумении Тентетников, совершенно озадаченный такими словами.
«Какой, однако же, чудак этот Тентетников!» думал, между тем, Чичиков.
Феномен Тентетникова, выявленный Н.В.Гоголем в многообразии психотипов элементной базы Расы-Руси-России − это остановившийся в своём восхождении-развитии по «спирали» от естественно-природного психотипа к Человеческому (его первой фазе-подпсихотипу − Человеку Доброму) благонравный индивид, чувствующий «тоску» (незавершенность этого процесса) и от того пребывающий в постоянной меланхолии-депрессии. Суть этого явления − в «сверхчистой», Природно-Русской Мере Родовой силы (МРс), заложенной в индивида ещё в материнской утробе и дополненной возпитанием в благонравной среде Русской Общины и под руководством мудрого наставника, которая (МРс), однако, лишённая наставничества в юношестве, останавливалась на юношеской стадии развития.
Далее по тексту поэмы автор знакомит читателей с представителем другого – Нечеловечного психотипа – с П.П. Петухом[16], олицетворяющего деградирующий Нечеловечный под-психотип – одурманенный материальными ядами (ОМЯ). Гоголь мастерски показывает степень «подсаженности» Петуха П.П. на вкусовые экстракты пищи и алкоголь, его безволие и отсутствие сколь-нибудь значимых целей в жизни: у этого персонажа вся деятельность (и деятельность его крепостных) подчинена насыщению барской утробы. Изпорченный, по собственной воле, Петух, портит также и своих сыновей.
А ведь это Петр Петрович Петух…»
«Ребята сделали отлично! Ступай на кухню: там вам дадут по чапорухе водки», сказал Петр Петрович Петух. «Откладывайте коней и ступайте сей же час в людскую».
«Я совещусь, такая нежданная ошибка…» говорил Чичиков.
«Не ошибка. Вы прежде попробуйте, каков обед, да потом скажете: ошибка ли это? Покорнейше прошу», сказал , взявши Чичикова под руку и вводя его во внутренние [покои]. Из покоев вышли им навстречу двое юношей, в летних сертуках, — тонкие, точно ивовые хлысты; целым аршином выгнало их вверх [выше] отцовского роста.
«Сыны мои, гимназисты, приехали на праздники. Николаша, ты побудь с гостем; а ты, Алексаша, ступай за мною».
Сказав это, хозяин исчезнул.
Чичиков занялся с Николашей; Николаша, кажется, был будущий человек-дрянцо. Он рассказал с первых же разов Чичикову, что в губернской гимназии нет никакой выгоды учиться, что они с братом хотят ехать в Петербург, потому провинция не стоит того, чтобы в ней жить…
«Понимаю», подумал Чичиков: «кончится дело кондитерскими да бульварами…» — «А что», спросил он вслух: «в каком состоянии именье вашего батюшки?»
«Заложено», сказал на это сам батюшка, снова очутившийся в гостиной: «заложено».
«Плохо», подумал Чичиков. «Этак скоро не останется ни одного именья. Нужно торопиться». — «Напрасно однако же», сказал он с видом соболезнованья, «поспешили заложить».
«Нет, ничего», сказал Петух. «Говорят, выгодно. Все закладывают: как же отставать от других? Притом же всё жил здесь: дай-ка еще попробую прожить в Москве. Вот сыновья тоже уговаривают, хотят просвещенья столичного».
«Дурак, дурак!» думал Чичиков: «промотает всё, да и детей сделает мотишками. Именьице порядочное. Поглядишь — и мужикам хорошо, и им недурно. А как просветятся там у ресторанов да по театрам, — всё пойдет к чорту. Жил бы себе, кулебяка, в деревне».
«А ведь я знаю, что вы думаете», сказал Петух.
«Что?» спросил Чичиков, смутившись.
«Вы думаете: «Дурак, дурак этот Петух, зазвал обедать, а обеда до сих пор нет». Будет готов, почтеннейший. Не успеет стриженая девка косы заплесть, как он поспеет»….
«Что ж вы, смеяться что ли надо мной приехали? Что мне в вас после обеда?»…
«А каков был улов, если б вы видели. Какой осетрище пожаловал. Какие карасищи, коропищи какие!»
«Даже досадно вас слушать. Отчего вы всегда так веселы?»
«Да от же скучать, помилуйте!» сказал хозяин.
«Как отчего скучать? — оттого, что скучно».
«Мало едите, вот и всё. Попробуйте-ка хорошенько пообедать. Ведь это в последнее время выдумали скуку. Прежде никто не скучал».
«Да полно хвастать! Будто уж вы никогда не скучали?»
«Никогда! Да и не знаю, даже и времени нет для скучанья. Поутру проснешься, ведь тут сейчас повар, нужно заказывать обед, тут чай, тут приказчик, там на рыбную ловлю, а тут и обед. После обеда не успеешь всхрапнуть, опять повар, нужно заказывать ужин; пришел повар, заказывать нужно на завтра обед. Когда же скучать?»… «А вот мы скуку сейчас прогоним», сказал хозяин. «Бежи, Алексаша, проворней на кухню и скажи повару, чтобы поскорей прислал нам растегайчиков. Да где ж ротозей Емельян и вор Антошка? Зачем не дают закуски?»
Но дверь растворилась. Ротозей Емельян и вор Антошка явились с салфетками, накрыли стол, поставили поднос с шестью графинами разноцветных настоек. Скоро вокруг подносов и графинов обстановилось ожерелье тарелок со всякой подстрекающей снедью. Слуги поворачивались расторопно, беспрестанно принося что-то в закрытых тарелках, сквозь которые слышно было ворчавшее масло. Ротозей Емельян и вор Антошка расправлялись отлично. Названья эти были им даны так только для поощренья. Барин был вовсе не охотник браниться, он был добряк. Но русской человек уж любит прянное слово, как рюмку водки для сваренья в желудке. Что ж делать, такая натура: ничего пресного не любит.
Закуске последовал обед. Здесь добродушный хозяин сделался совершенным разбойником. Чуть замечал у кого один кусок, подкладывал ему тут же другой, приговаривая: «Без пары ни человек, ни птица не могут жить на свете». У кого два, подваливал ему третий, приговаривая: «Что ж за число два? Бог любит троицу». Съедал гость три, он ему: «Где ж бывает телега о трех колесах? Кто ж строит избу о трех углах?» На четыре у него была тоже поговорка, на пять — опять. Чичиков съел чего-то чуть ли не двенадцать ломтей и думал: «Ну, теперь ничего не приберет больше хозяин». Не тут-то было: не говоря ни слова, положил ему на тарелку хребтовую часть теленка, жареного на вертеле, с почками, да и какого теленка!
«Два года воспитывал на молоке», сказал хозяин: «ухаживал, как за сыном»…
…«Ну, как этакому человеку ехать в Петербург или в Москву? С этаким хлебосольством он там в три года проживется в пух». То есть, он не знал того, что теперь это усовершенствовано: и без хлебосольства спустить не в три года, а в три месяца всё…
… А за ужином опять объелись. Когда вошел Павел Иванович в отведенную комнату для спанья и, ложась в постель, пощупал животик свой: «Барабан!» сказал: «никакой городничий не взойдет!» Надобно такому стеченью обстоятельств, что за стеной был кабинет хозяина. Стена была тонкая, и слышалось всё, что там ни говорилось. Хозяин заказывал повару, под видом раннего завтрака, на завтрашний день решительный обед. И как заказывал! У мертвого родился бы аппетит.
«Да кулебяку сделай на четыре угла», говорил он с присасываньем и забирая к себе дух. «В один угол положи ты мне щеки осетра да визиги, в другой гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да еще чего знаешь там этакого, какого-нибудь там того. Да чтобы она с одного боку, понимаешь, подрумянилась бы, а с другого пусти ее полегче. Да исподку-то, пропеки ее так, чтобы всю ее прососало, проняло бы так, чтобы она вся, знаешь, этак растого — не то, чтобы рассыпалась, а истаяла бы во рту как снег какой, так чтобы и не услышал». Говоря это, Петух присмактывал и подшлепывал губами.
«Чорт побери, не даст спать», думал Чичиков и закутал голову в одеяло, чтобы не слышать ничего. Но и сквозь одеяло было слышно:
«А в обкладку к осетру подпусти свеклу звездочкой, да сняточков, да груздочков, да там, знаешь, репушки, да морковки, да бобков, там чего-нибудь этакого, знаешь, того растого, чтобы гарниру, гарниру всякого побольше.
В противоположность П.П. Петуху, мозг помещика Платонова[17] не отравлен вкусовыми ощущениями-удовольствиями[18] плотских утех, имеет понятие о мере в физиологических процессах человеческого организма, но…также как и Тентетников тоскует по утерянному смыслу жизни, ввиду чего может пойти за любым (например, Чичиковым), кто имеет мало–мальски определённый вектор целей (пускай даже частный — всё равно!).
«Кто это Платон ?» спросил Чичиков у Алексаши.
«Сосед наш, Платон Михайлович Платонов, прекрасный человек, отличный человек», сказал сам .
Между тем вошел в комнату сам Платонов, красавец, стройного роста, с светло-русыми блестящими волосами, завива кудри. Гремя медным ошейником, мордатый пес, собака-страшилище, именем Ярб, вошел вослед за ним.
«Обедали?» спросил хозяин.
«Обедал».
«Что ж вы, смеяться что ли надо мной приехали? Что мне в вас после обеда?»
Гость, усмехнувшись: «Утешу вас тем, [что] ничего не ел, вовсе нет аппетита». Во всё время разговора Чичиков рассматривал гостя, который его изумлял необыкновенной красотой своей, стройным, картинным ростом, свежестью неистраченной юности, девственной чистотой ни одним прыщиком не опозоренного лица. Ни страсти, ни печали, ни даже что-либо похожее на волнение и беспокойство не дерзнули коснуться его девственного лица и положить на нем морщину, но с тем вместе и не оживили его. Оно оставалось как-то сонно, несмотря на ироническую усмешку, временами его оживлявшую.
«Я также, если позволите заметить», сказал он, «не могу понять, как при такой наружности, какова ваша, скучать. Конечно, если недостача денег, или враги, как есть иногда такие, которые готовы покусить даже на самую жизнь…»
«Поверьте», прервал красавец гость: «что для разнообразия я бы желал иногда иметь какую-нибудь тревогу: ну, хоть бы кто рассердил меня — и того нет. Скучно, да и только».
«Стало быть, недостаточность земли по имению, малое количество душ?»
«Ничуть. У нас с братом земли на десять тысяч десятин и при них больше тысячи человек крестьян».
«Странно, не понимаю. Но, может быть, неурожаи, болезни? много вымерло мужеска пола людей?»
«Напротив, всё в наилучшем порядке, и брат мой отличнейший хозяин»…
… «Почему ж не проездиться?» думал между тем Платонов. «Дома же мне делать нечего, хозяйство и без того на руках у брата; стало быть, расстройства никакого…
… Парень-запевала, плечистый детина, третий от руля, починал чистым, звонким голосом, выводя как бы из соловьиного горла начинальные запевы песни, пятеро подхватывало, шестеро выносило, и разливалась она, беспредельная, как Русь. И Петух, встрепенувшись, пригаркивал, поддавая, где не хватало у хора силы, и сам Чичиков чувствовал, что он русской. Один только Платонов [думал: ] «Что хорошего в этой заунывной песне? От нее еще бо̀льшая тоска находит на душу»…
Такого рода типологию психики Платонова и ему подобных, Н.В. Гоголь выводит из Меры Родовой силы и семейно-родового возпитания. Но: то, что (естественно-природный под-психотип) нормально для русской женщины[19], Гоголь считает недопустимым для русского мужчины.
… Платонов подошел к фортепиано и стал разбирать ноты.
«Господи, что за старина!» сказал он. «Ну, не стыдно ли тебе, сестра?»
«Ну, уж извини, брат, музыкой мне и подавно некогда заниматься. У меня осьмилетняя дочь, которую я должна учить. Сдать ее на руки чужеземной гувернантке затем только, чтобы самой иметь свободное время для музыки, — нет, извини, брат, этого-то не сделаю».
«Какая ты, право, стала скучная, сестра», сказал брат и подошел к окну.
Другой тип одурманенного идеей (ОИЯ)…накопительства-производства, неизвестно ДЛЯ ЧЕГО, прорисован в образе полурусского помещика Костанжогло[20], порча АЧИОП(С)[21] которого предопределена генетическим разщеплением (мутацией) его МРс. Помещик Костанжогло — успешный помещик, но…в рамках чуждой Расе-Руси-России концепции «производства ради производства» (даже в умолчаниях-образах, как нерусскому человеку, непонятных Костанжогло — для кормления банды ростовщиков-банкиров, которым «петухи-дураки» закладывают под кредит имения).
«…Если вы охотник до хозяйства», сказал Платонов, «то вам будет с ним интересно познакомиться. Уж лучше хозяина вы не сыщете. Он в десять лет возвел свое именье до , что вместо 30 теперь получает двести тысяч».
«Ах, да это, конечно, препочтенный человек! Это преинтересно будет с этаким человеком познакомиться. Как же? Да ведь это сказать… А как по фамилии?»
«Костанжогло».
«А имя и отчество, позвольте узнать?»
«Константин Федорович».
«Константин Федорович Костанжогло! Очень будет интересно познакомиться. Поучительно узнать этакого человека»…
… «Вот, поглядите-ка, начинаются его земли», сказал Платонов: «совсем другой вид»… Наконец показалась деревня. Как бы город какой, высыпалась она множеством изб на трех возвышениях, увенчанных тремя церквями, переграждённая повсюду исполинскими скирдами и кладями. «Да», подумал Чичиков: «видно, что живет хозяин-туз». Избы всё крепкие; улицы торные; стояла ли где телега — телега была крепкая и новешенькая; мужик попадался с каким-то умным выражением лица; рогатый скот на отбор; даже крестьянская свинья глядела дворянином. Так и видно, что здесь именно живут те мужики, которые гребут, как поется, в песне, серебро лопатой. Не было тут английских парков и газонов со всякими затеями; но, по-старинному, шел проспект амбаров и рабочих домов вплоть до самого дому, чтобы всё было видно барину, что ни делается вокруг его; и в довершение поверх дома фонарь обозревал на пятнадцать верст кругом всю окольность. У крыльца их встретили слуги, расторопные, совсем не похожие на пьяницу Петрушку, хоть на них и не было фраков, а козацкие чекмени синего домашнего сукна…
… «Вы вот что лучше сделайте: вы откупитесь у вашего барина. Я вам, пожалуй, дам взаймы; вы после мне отработаете».
«Нет, Константин Федорович, что уж откупаться . Возьмите нас. Уж у вас всякому уму выучишься. Уж эдакого умного человека нигде во всем свете нельзя сыскать. А ведь теперь беда та, что себя никак не убережешь. Целовальники такие завели теперь настойки, что с одной рюмки так те живот станет драть, что воды ведро бы выпил. Не успеешь опомниться, как всё спустишь. Много соблазну. Лукавый, что ли, миром ворочает, ей богу! Всё заводят, чтобы сбить с толку мужиков: и табак, и всякие такие Что ж делать, Константин Федорович. Человек — не удержишься».
«Послушай: да ведь вот в чем дело. Ведь у меня все-таки неволя. Это правда, что с первого разу всё получишь — и корову, и лошадь; да ведь дело в том, что я так требую с мужиков, как нигде. У меня работай — первое; мне ли, или себе, но уж я не дам никому залежаться. Я и сам работаю как вол, и мужики у меня, потому что испытал, брат: вся дрянь лезет в голову оттого, что не работаешь. Так вы об этом все подумайте миром и потолкуйте между »… Костанжогло показался в дверях гостиной. Он еще более поразил Чичикова смуглостью лица, жесткостью черных волос, местами до времени поседевших, живым выраженьем глаз и каким-то желчным отпечатком пылкого южного происхожденья. Он был не совсем русской. Он сам не знал, откуда вышли его предки. Он не занимался своим родословием, находя, что это в строку нейдет и в хозяйстве вещь лишняя. Он даже был совершенно уверен, что он русской, да и не знал другого языка, кроме русского.
Платонов представил Чичикова. Они поцеловались…
… «Да и то потому занялся, что набрело много работников, которые умерли бы с голоду. Голодный год, и всё по милости этих фабрикантов, упустивших посевы. Этаких фабрик у меня, брат, наберется много. Всякой год другая фабрика, смотря по тому, от чего накопилось остатков и выбросков. [Рассмотри] только попристальнее свое хозяйство, всякая дрянь даст доход, так что отталкиваешь, говоришь: не нужно. Ведь я не строю для этого дворцов с колоннами да с фронтонами».
«Это изумительно. Изумительнее же всего то, что всякая дрянь дает доход!» сказал Чичиков…
… «Да ведь как не сердиться? Добро бы это было чужое, а то ведь это близко собственному сердцу. Ведь досадно то, что русской характер портится. Ведь теперь явилось в русском характере донкишотство, которого никогда не было. Просвещенье придет ему в ум — сделается Дон-Кишотом просвещенья, заведет такие школы, что дураку в ум не войдет. Выйдет из школы такой человек, что никуда не годится; ни в деревню, ни в город, только что пьяница, да чувствует свое достоинство. В человеколюбье пойдет — сделается Дон-Кишотом человеколюбья: настроит на миллион рублей бестолковейших больниц да заведений с колоннами, разорится да и пустит всех по миру: вот тебе и человеколюбье».
Чичикову не до просвещенья было дело. Ему хотелось обстоятельно расспросить о том, как всякая дрянь даёт доход; но никак не дал ему Костанжогло вставить слова. Желчные речи уже лились из уст его, так что уже он их не мог удержать.
«Думают, как просветить мужика. Да ты сделай его прежде богатым да хорошим хозяином, а там он сам выучится. Ведь как теперь, в это время, весь свет поглупел, так вы не можете себе представить. Что пишут теперь эти щелкоперы! Пустит какой-нибудь молокосос книжку, и так вот все и бросятся на нее. Вот что стали говорить: «Крестьянин ведет уж очень простую жизнь; нужно познакомить его с предметами роскоши, внушить ему потребности свыше состоянья»…
… Что сами, благодаря этой роскоши, стали тряпки, а не люди, и болезней чорт знает каких понабрались, и уж нет осьмнадцатилетнего мальчишки, который бы не испробовал всего: и зубов у него нет, и плешив как пузырь — так хотят теперь и этих заразить. Да слава богу, что у нас осталось хотя одно еще здоровое сословие, которое не познакомилось с этими прихотями. За это мы просто должны благодарить бога. Да, хлебопашец у нас всех почтеннее; что вы его трогаете? Дай бог, чтобы все были хлебопашцы».
«Так вы полагаете, что хлебопашеством доходливей заниматься?» спросил Чичиков.
«Законнее, а не то, что доходнее. Возделывай землю в поте лица своего, сказано. Тут нечего мудрить. Это уж опытом веков доказано, что в земледельческом звании человек нравственней, чище, благородней, выше. Не говорю не заниматься другим, но чтобы в основание легло хлебопашество, вот что. Фабрики заведутся сами собой, да заведутся законные фабрики, — того, что нужно здесь, под рукой человеку на месте, а не эти всякие потребности, расслабившие теперешних людей. Не эти фабрики, что потом, для поддержки и для сбыту, употребляют все гнусные меры, развращают, растлевают несчастный народ. «Для меня изумительнее всего, как при благоразумном управлении, из останков, из обрезков получается, и всякая дрянь дает доход».
Безсознательные уровни психики Костанжогло явно настроены на библейский проект пастьбы «люда доброго» (скота). В этом он находит и своеобразную поэзию и пафос. Преподносит эту доктрину Костанжогло, как истину в последней инстанции, что выявляет в нём эгрегориально одержимого, информационно одурманенного талмудическим библеизмом элемента с/системы.
«Гм! политические экономы!» говорил Костанжогло, не слушая его, с выражением желчного сарказма в лице. «Хороши политические экономы. Дурак на дураке сидит и дураком погоняет. Дальше своего глупого носа не видит. Осел, а еще взлезет на кафедру, наденет очки… Дурачье!» И во гневе он плюнул… «А уж как в нашей губернии… Не можете себе представить! Меня иначе и не называют, как сквалыгой и скупцом первой степени. Себя они во всем извиняют. «Я», говорит, «конечно промотался, но потому, что жил высшими потребностями жизни, поощрял промышленников, мошенников то есть, которые , а этак, пожалуй, можно прожить свиньей, как Костанжогло»… Если я увижу из твоих слов, что ты употребишь их умно и деньги принесут тебе явную прибыль, я тебе не откажу и не возьму даже процентов».
«Это, однако же, нужно принять к сведению», подумал Чичиков.
«И никогда не откажу», продолжал Костанжогло. «Но бросать денег на ветер я не стану. Уж пусть меня в этом извинят! Чорт побери, он затевает там какой-нибудь обед любовнице, или на сумасшедшую ногу убирает мебелями дом, или с распутницей в маскарад, — юбилей там какой-нибудь в память того, что он даром прожил , — а ему давай деньги взаймы…»
Здесь Костанжогло плюнул и чуть-чуть не выговорил несколько неприличных и бранных слов в присутствии супруги…
… А если видишь еще, что всё это с какой целью творится, как вокруг тебя всё множится да множится, принося плод да доход. Да и я рассказать не могу, что тогда в тебе делается. И не потому, что растут деньги. Деньги деньгами. Но потому, что всё это дело рук твоих; потому, что видишь, как ты всему причина, ты творец всего, и от тебя, как от какого-нибудь мага, сыплется изобилье и добро на всё. Да где вы найдете мне равное наслажденье?» сказал Костанжогло, и лицо его поднялось кверху, морщины исчезнули. Как царь в день торжественного венчания своего, сиял он весь, и казалось, как бы лучи исходили из его лица. «Да в целом мире не отыщете вы подобного наслажденья. Здесь именно подражает богу человек. Бог предоставил себе дело творенья, как высшее всех наслажденье, и требует от человека также, чтобы он был подобным творцом благоденствия вокруг себя. И это называют скучным делом!»…
… «Это еще ничего», сказал . «Кошкарев — утешительное явление. Он нужен затем, что в нем отражаются карикатурно и видней глупости всех наших умников, — вот этих всех умников, которые, не узнавши прежде своего, набираются дури в чужи. Вон каковы помещики теперь наступили; завели и конторы, и мануфактуры, и школы, и комиссию, и чорт знает, чего не завели. Вот как эти умники. Было поправились, после француза двенадцатого года, так вот теперь всё давай расстроивать сызнова. Ведь хуже француза расстроили, так что теперь какой-нибудь Петр Петрович Петух еще хороший помещик»…полковник Кошкарев…»
«Да ведь он… сумасшедший»…
… Чичикову сделалось так приютно, как не бывало давно. Точно как бы после долгих странствований приняла уже его родная крыша и, по совершеньи всего, он уже получил всё желаемое и бросил скитальческий посох, сказавши: «довольно!» Такое обаятельное расположенье навел ему на душу разумный разговор гостеприимного хозяина.
Чичиков уютно почувствовал себя в лоне библейской концепции-проекта, оглашённого устами Костанжогло.
Пример одурманенного западной просветительско-бюрократической культурой — это полковник Кошкарёв[22], нашедший смысл своего бытия в реализации формально-бюрократических структур в собственном имении. Этот под-психотип ОИЯ, в силу порочности самой концепции просветительства-протестантизма, легализующего в общественном сознании модули библеизма-иудаизма — в экзотерической культуре — материализм, особенно «глух» — изолирован от Русского Духа, несмотря на природную русскую генетику.
… Пролетки были ему поданы и в полчаса примчали его к полковнику. Вся деревня была вразброску: постройки, перестройки, кучи извести, кирпичу и бревен по всем улицам. Выстроены были какие-то домы, в роде каких-то присутственных мест. На одном было написано золотыми буквами: Депо земледельческих орудий; на другом: Главная счетная экспедиция; далее Комитет
сельских дел; Школа нормального просвещенья поселян. Словом, чорт знает чего не было.
Полковника он застал за пульпитром стоячей конторки, с пером в зубах. Полковник принял Чичикова отменно ласково.
По виду он был предобрейший, преобходительный человек: стал ему рассказывать о том, скольких трудов ему стоило возвесть имение до нынешнего благосостояния; с соболезнованием жаловался, как трудно дать понять мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляет человеку просвещенная роскошь, искусство и художество; что баб он до сих не мог заставить ходить в корсете, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано; что, однако же, несмотря на всё упорство со стороны невежества, он непременно достигнет того, что мужик его деревни, идя за плугом, будет в то же время читать книгу о громовых отводах Франклина, или Вирг Георгики, или Химическое исследование почв… Много еще говорил полковник о том, как привести людей к благополучию. Парижский костюм у него имел большое значение. Он ручался головой, что если только одеть половину русских мужиков в немецкие штаны, — науки возвысятся, торговля подымется, и золотой век настанет в России…
… «Хорошо. Вы так и напишите: но нужно, или требуется, желается, ищется, чтобы казалось, как бы живые. Без бумажного производства нельзя этого сделать…
… «У нас бестолковщина», сказал наконец Чичикову комиссионер. «Барина за нос водят. Всем у нас распоряжается комиссия построения: отрывает всех от дела, посылает, куда угодно. Только и выгодно у нас, что в комиссии построения». Он, как видно, был недоволен на комиссию построения. И в самом деле, взглянул Чичиков: всё строится. Далее Чичиков не хотел и смотреть, но, пришедши, рассказал полковнику; что так и так, что у него каша и никакого толку нельзя добиться, и комиссии подачи рапортов и вовсе нет.
Полковник воскипел благородным негодованьем, крепко пожавши руку Чичикову, в знак благодарности. Тут же, схвативши бумагу и перо, написал восемь да строжайших запросов: на каком основании комиссия построения самоуправно распорядилась с неподведомственными ей чиновниками, как мог допустить главноуправляющий, чтобы представитель, не сдавши своего поста, отправился на следствие, и как мог видеть равнодушно комитет сельских дел, что даже не существует контора подачи рапортов и донесений?
«Ну, кутерьма», подумал Чичиков и хотел уже уехать.
«Нет, я вас не отпущу. Теперь уже собственное мое честолюбие затронуто. Я докажу, что значит органическое, правильное устройство хозяйства. Я поручу ваше дело такому человеку, который один сто̀ит всех: окончил университетский курс. Вот каковы у меня крепостные люди… Чтобы не терять драгоценного времени, покорнейше посидеть у меня в библиотеке», сказал полковник, отворяя боковую дверь. «Тут книги, бумага, перья, карандаши, всё. Пользуйтесь, пользуйтесь всем, вы — господин. Просвещение должно быть открыто всем»…
… «Так зачем же вы мне этого не объявили прежде? Зачем из пустяков держали?» сказал с сердцем Чичиков.
«Да. Да ведь нужно было, чтобы всё это увидели сквозь форму бумажного производства. Этак не штука. Бессознательно может и дурак увидеть, но нужно сознательно»…
«Нет, уж если хотите знать умного человека, так у нас действительно есть один, о котором, точно, можно сказать: умный человек, которого я и подметки не стою».
«Кто ж бы это такой мог быть?» с изумленьем спросил Чичиков.
«Это наш откупщик Муразов».
«В другой уже раз про него слышу!» вскрикнул Чичиков.
«Это человек, который не то, что именьем помещика, целым государством управит. Будь у меня государство, я бы его сей же час сделал министром финансов».
«И, говорят, человек, превосходящий меру всякого вероятия: десять миллионов, говорят, нажил».
«Какое десять! перевалило за сорок! Скоро половина России будет в его руках».
«Что вы говорите!» вскрикнул Чичиков, вытаращив глаза и разинув рот.
«Всенепременно. Это ясно. Медленно богатеет тот, у кого какие-нибудь сотни тысяч, а у кого миллионы, у того радиус велик: что ни захватит, так вдвое и втрое противу самого себя. Поле-то, поприще слишком просторно. Тут уж и соперников нет. С ним некому тягаться. Какую цену чему ни назначит, такая и останется: некому перебить».
«Господи боже ты мой», проговорил Чичиков, перекрестившись. Смотрел Чичиков в глаза Костанжогло, — захватило дух в груди ему.
«Уму непостижимо! Каменеет мысль от страха. Изумляются мудрости промысла в рассматриваньи букашки; для меня более изумительно то, что в руках смертного могут обращаться такие громадные суммы. Позвольте спросить насчет одного обстоятельства: скажите, ведь это, разумеется, вначале приобретено не без греха?..»
«Самым безукоризненным путем и самыми справедливыми средствами».
«Невероятно. Если бы тысячи, но миллионы…»
«Напротив, тысячи трудно без греха, а миллионы наживаются легко. Миллионщику нечего прибегать к кривым путям. Прямой дорогой так и ступай, всё бери, что ни лежит перед тобой. Другой не подымет: всякому не по силам, нет соперников. Радиус велик, говорю: что ни захватит — вдвое или втрое противу . А с тысячи что? Десятый, двадцатый процент».
«И что всего непостижимей, что дело ведь началось из копейки».
Пример благонравного, но безвольного индивида — элемента с/системы Раса-Русь-Россия с естественно-природным психотипом, развитие которого в человечность остановилось, вероятно, ещё в отрочестве, — это помещик Хлобуев[23], бесцельно, с точки зрения Чичикова и Костанжогло проматывающего состояние, которому, однако, что-то как бы помогает держаться «на плаву».
«…Платонов растопырил глаза. Он еще не знал того, что на Руси, в городах и столицах, водятся такие мудрецы, которых жизнь совершенно необъяснимая загадка. Всё, кажется, прожил, кругом в долгах, ниоткуда никаких средств, а задает обед; и все обедающие говорят, что это последний, что завтра же хозяина потащут в тюрьму. Проходит после того 10 лет, мудрец всё еще держится на свете, еще больше прежнего кругом в долгах, и так же задает обед, на котором все обедающие думают, что он последний, и все уверены, что завтра же потащут хозяина в тюрьму.
…Бывали такие подчас тяжелые времена, что другой давно бы на его месте повесился или застрелился; но его спасало религиозное настроение, которое странным образом совмещалось в нем с беспутною его жизнью. В эти горькие минуты читал жития страдальцев и тружеников, воспитывавших дух свой быть превыше несчастий. Душа его в это время вся размягчалась, умилялся дух, и слезами исполнялись глаза его. Он молился, и — странное дело! — почти всегда приходила к нему откуда-нибудь неожиданная помощь: или кто-нибудь из старых друзей его вспоминал о нем и присылал ему деньги; или какая-нибудь проезжая незнакомка, нечаянно услышав о нем историю, с стремительным великодушьем женского сердца присылала ему богатую подачу; или выигрывалось где-нибудь в пользу его дело, о котором он никогда и не слышал. Благоговейно признавал он тогда необъятное милосердье провиденья, служил благодарственный молебен и вновь начинал беспутную жизнь свою.
«Жалок он мне, право жалок», сказал Чичикову Платонов, когда они, простившись с ним, выехали от него…
Примером более благополучного, с точки зрения МРс психотипа предстаёт перед нами брат Платона — Василий[24], развитие психики которого, посредством воли к осмыслению окружающей его действительности чуть дальше продвинулось по пути к человечности, чем у родного брата, сестры и Тентетникова. Это и даёт ему гораздо больше различения, а, соответственно и меньший вектор ошибки в своём личностном самоуправлении.
…«Помилуй, Платон, что это ты со мною делаешь?» сказал остановившийся брат, которого звали Василием.
«Как что?» равнодушно отвечал Платон.
«Да как же в самом деле: три дни от тебя ни слуху, ни духу. Конюх от Петуха привел твоего жеребца. «Поехал», говорит, «с каким-то барином». Ну, хоть бы слово сказал: куды, зачем, на сколько времени? Помилуй, братец, как же можно этак поступать? А я бог знает чего не передумал в эти дни»… «Кто бы такой был этот Чичиков?» думал брат Василий. «Брат Платон на знакомства неразборчив». И оглянул он Чичикова, насколько позволяло приличие, и увидел, что это был человек, по виду, очень благонамеренный…«Я решился, Вася, проездиться вместе с Павлом Ивановичем по святой Руси. Авось-либо это размычет хандру мою». «Как же так вдруг решился…» сказал озадаченный брат Василий; и он чуть было не прибавил: «И еще ехать с человеком, которого видишь в первый раз, который, может быть, и дрянь, и чорт знает что». Полный недоверия, он оглянул искоса Чичикова и увидел благоприличие изумительное…
Двор был старинный; дом тоже старинный, каких теперь не строят, с навесами, под высокой крышей. Две огромные липы, росшие посреди двора, покрывали почти половину его своею тенью. Под ними было множество деревянных скамеек. Цветущие сирени и черемухи бисерным ожерельем обходили двор вместе с оградой, совершенно скрывавшейся под их цветами и листьями. Господский дом был совершенно закрыт, только одни двери и окна миловидно глядели сквозь их ветви. Сквозь прямые, как стрелы, лесины дерев белели, сквозили кухни, кладовые и погреба. Всё было в роще. Соловьи высвистывали громко, оглашая всю рощу. Невольно вносилось в душу какое безмятежное, приятное чувство. Так и отзывалось всё теми беззаботными временами, когда жилось всем добродушно и всё было просто и несложно. Брат Василий пригласил Чичикова садиться. Они сели на скамьях под липами.
Парень, лет 17, в красивой рубашке розовой ксандрейки, принес и поставил перед ними графины с разноцветными фруктовыми квасами всех сортов, то густыми, как масло, то шипевшими, как газовые лимонады. Поставивши графины, схватил он заступ, стоявший у дерева, и ушел в сад. У братьев Платоновых так же, как и у зятя Костанжогло, собственно слуг не было: они были все садовники, или, лучше сказать, слуги были, но все дворовые исправляли по очереди эту должность.
Брат Василий все утверждал, что слуги не сословие. Подать что-нибудь может всякой, и для этого не стоит заводить особых людей; что будто русской человек потуда хорош и расторопен и не лентяй, покуда он ходит в рубашке и зипуне; но что, как только заберется в немецкой сертук, станет вдруг неуклюж и нерасторопен, и лентяй, и рубашки не переменяет, и в баню перестает вовсе ходить, и спит в сертуке, и заведутся у него под сертуком немецким и клопы, и блох несчетное множество. В этом, может быть, он был и прав. В деревне их народ одевался особенно щеголевато: кички у женщин были все в золоте, а рукава на рубахах — точные коймы турецкой шали…
«Это квасы, которыми издавна славится наш дом», сказал брат Василий… Мать моя была из Малороссии, из-под Полтавы. Теперь все позабыли хозяйство вести сами…Брат Василий задумался. «Говорит этот человек несколько витиевато, но в словах его, однако ж, есть правда», подумал . Несколько помолчав, сказал он, обратясь к Платону: «Я начинаю думать, Платон, что путешествие может, точно, расшевелить тебя. У тебя не что другое, как душевная спячка. Ты, просто, заснул. И заснул не от пресыщения или усталости, но от недостатка живых впечатлений и ощущений. Вот я совершенно напротив. Я бы очень желал не так живо чувствовать и не так близко принимать к сердцу всё, что ни случается».
«Вольно ж принимать всё близко к сердцу», сказал Платон. «Ты выискиваешь себе беспокойства и сам сочиняешь себе тревоги». «Как ,[9] когда и без того на всяком шагу неприятность?» сказал Василий. «Слышал ты, какую без тебя сыграл с нами штуку Леницын? — Захватил пустошь. Во-первых, пустоши этой я ни за какие деньги[10] Здесь у меня крестьяне празднуют всякую весну красную горку. С ней связаны воспоминания деревни. А для меня обычай — святая вещь и за него готов пожертвовать всем»…
Василий видит в Леницыне[25] из Петербурга (Гоголь лексически предвосхитил-считал появление главной опасности для русского крестьянства — демагога Ленина, разрушившего, через «геволюцию» русскую общину) серьёзную опасность для элементной базы Расы-Руси-России, с которой надо безпощадно бороться, что он и делает, защищая от этой информационной заразы свою Родину. Однако, в Василии угадывается образ потомка древнерусского волхва, осознающего вредоносность цивилизационно-чуждой концепции жизнеустройства, но борющегося с противником на том же приоритете ОСУ, не пытаясь «вписать» его по более «высокой» иерархии ОСУ.
Такова элементная база Расы-Руси-России в описании Н.В. Гоголя, над которой «нависают» два концептуально-властных (несущих противоположные концепции управления) сопряжённых элемента, безструктурно управляющих и самими элементами и концептуально безвластным ПАМом Расы-Руси-России в лице их номинальных правителей. Во втором томе это — анонимный (следовательно, рассредоточенный по множеству элементов) библейский предиктор, «накрывающий»-блокирующий посредством талмудизма юриспруденции, по объемлющей иерархии своей концепции, любые попытки князя правовыми средствами наказать врагов государства. Другой концептуально властный, сопряжённый интеллект — русский жрец-предъуказатель, откупщик Муразов[26]. Программно-адаптивный модуль (ПАМ) — правитель — князь, генерал-губернатор, в чертах которого угадывается благонамеренный император-правитель Руси Николай I.
Вот как описывает Н.В. Гоголь процесс концептуально неопределённого управления ПАМом и с/системой Расы-Руси-России в XIX в.
«…Но, оставивши Хлобуева, обратимся к Чичикову.
А между тем в самом деле по судам шли просьбы за просьбой. Оказались родственники, о которых и не слышал никто. Как птицы слетаются на мертвечину, так всё налетело на несметное имущество, оставшееся после старухи: доносы на Чичикова, на подложность последнего завещания, доносы на подложность и первого завещания, улики в покраже и в утаении сумм. Явились даже улики на Чичикова в покупке мертвых душ, в провозе контрабанды во время бытности его еще при таможне. Выкопали всё, разузнали его прежнюю историю. Бог весть, откуда всё это пронюхали и знали. Только были улики даже и в таких делах, об которых, думал Чичиков, кроме его и четырех стен, никто не знал. Покамест всё это было еще судейская тайна и до ушей его не дошло, хотя верная записка юрисконсульта, которую он вскоре получил, несколько дала ему понять, что каша заварится. Записка была краткого содержания: «Спешу вас уведомить, что по делу будет возня, но помните, что тревожиться никак не следует. Главное дело — спокойствие. Обделаем всё». Записка эта успокоила совершенно его. «[Этот человек] точно гений», сказал Чичиков…но Муразов, вместо того, в причину припадков Чичикова, обратился к Хлобуеву: «А я, Семен Семенович, увидавши, что вы взошли в лавку, — за вами. Мне нужно кое-о-чем переговорить, так не хотите ли заехать ко мне?»
«Как же, как же», сказал поспешно Хлобуев и вышел с ним.
«О чем бы у них разговоры?» подумал .
«Афанасий Васильевич — почтенный и умный человек», сказал купец: «и дело свое знает, но просветительности нет. Ведь купец есть негоциант, а не то, что купец. Тут с этим соединено и буджет, и реакцыя, а иначе выйдет паувпуризм»… «Вас жду, », сказал Муразов, увидевши входящего Хлобуева: «Пожалуйте ко мне в комнатку», и он повел Хлобуева в комнатку, уже знакомую читателю, неприхотливее которой нельзя было найти и у чиновника, получающего семьсот рублей в год жалованья.
«Скажите, ведь теперь, я полагаю, обстоятельства ваши получше? После тетушки все-таки вам досталось кое-что».
«Да как вам сказать, Афанасий Васильевич. Я не знаю, лучше ли мои обстоятельства. Мне досталось всего пятьдесят душ крестьян и тридцать тысяч денег, которыми я должен был расплатиться с частью моих долгов, и у меня вновь ровно ничего. А главное дело, что дело по этому завещанью самое нечистое Тут, Афанасий Васильевич, завелись такие мошенничества. Я вам сейчас расскажу, и вы подивитесь, что такое делается. Этот Чичиков…»
«Позвольте, , прежде чем говорить об этом Чичикове, позвольте поговорить собственно о вас. Скажите мне, сколько, по вашему заключению, было для вас удовлетворительно и достаточно затем, чтобы совершенно выпутаться из обстоятельств?»
«Мои обстоятельства трудные», сказал Хлобуев. «Да чтобы выпутаться из обстоятельств, расплатиться совсем и быть в возможности жить самым умеренным образом, мне нужно, по крайней мере, 100 тысяч, если не больше, словом, мне это невозможно».
«Ну, если бы это у вас было, как бы вы тогда повели жизнь свою?»… «Нет, Семен Семеныч, нет, это всего труднее. Как воспитать тому детей, кто сам себя не воспитал? Детей ведь только можно воспитать примером собственной жизни. А ваша жизнь годится им в пример? Чтобы выучиться разве тому, как праздности проводить время да играть в карты? Нет, Семен Семеныч, отдайте детей мне: вы их испортите. Подумайте не шутя: вас сгубила праздность. Вам нужно от ней бежать. Как жить на свете неприкрепленну ни к чему? Какой-нибудь да должен исполнять долг. Поденщик, ведь и тот служит. Он ест грошовый хлеб, да ведь он его добывает и чувствует интерес своего занятия»… Муразов глядел пристально ему в лицо, но бедный Хлобуев ничего не мог отвечать. Муразову стало его жалко.
«Послушайте , но ведь вы же молитесь, ходите в церковь, не пропускаете, я знаю, ни утрени, ни вечерни. Вам хоть и не хочется рано вставать, но ведь вы встаете и идете, идете в четыре часа утра, когда никто не подымается».
«Это другое дело, Афанасий Васильевич. Я знаю, что это я делаю не для человека, но для того, кто приказал нам быть всем на свете. Что ж делать? Я верю, что он милостив ко мне, что как я ни мерзок, ни гадок, но он меня может простить и принять, тогда как люди оттолкнут ногою и наилучший из друзей продаст меня, да еще и скажет потом, что он продал из благой цели»… Старик взял его за обе руки. «Семен Семенович! Если бы вы знали, как мне вас жалко. Я об вас всё время думал. И вот послушайте. Вы знаете, что в монастыре есть затворник, который никого не видит. Человек этот большого ума — такого ума, что я не знаю. Но уж если даст совет… Я начал ему говорить, что вот у меня есть этакой приятель, но имени не сказал, что болеет он вот чем. Он начал слушать да вдруг прервал словами: «Прежде божье дело, чем свое. Церковь строят, а денег нет: сбирать нужно на церковь». Да и захлопнул дверью. Я думал, что ж это значит? Не хочет, видно, дать совета. Да и зашел к нашему архимандриту. Только что я в дверь, а он мне с первых же слов: не знаю ли я такого человека, которому бы можно было поручить сбор на церковь, который бы был или из дворян, или купцов, повоспитанней других, смотрел бы на , как на спасение свое? Я так с первого же разу и остановился: «Ах, боже мой. Да ведь это схимник назначает эту должность Семену Семено. Дорога для его болезни хороша. Переходя с книгой от помещика к крестьянину и от крестьянина к мещанину, он узнает и то, как кто живет и кто в чем нуждается. — Так что воротится потом, обошедши несколько губерний, так узнает местность и край получше всех тех людей, которые живут в городах… А эдакие люди теперь нужны». Вот мне князь сказывал, что он много бы дал, чтобы достать такого чиновника, который бы знал не по бумагам дело, а так, как они сейчас, на деле, потому что из бумаг, говорят, ничего уж не видать, так все запуталось». «Да что же по нашим силам?» сказал Муразов. «Ведь ничего нет по нашим силам. Всё свыше наших сил. Без помощи свыше ничего нельзя. Но молитва собирает силы. Перекрестясь, говорит человек: «Господи, помилуй», гребет и доплывает до берега. Об этом не нужно и помышлять долго; это нужно просто принять за повеленье божие. Кибитка будет вам сейчас готова; а вы забегите к отцу архимандриту за книгой и за благословеньем да и в дорогу».
«Повинуюсь вам и принимаю не иначе, как за указание божие». «Господи, благослови», сказал он внутренно и почувствовал, что бодрость и сила стала проникать к нему в душу. Самый ум его как бы стал пробуждаться надеждой на исход из своего печальнонеисходного положенья. Свет стал мерцать вдали…
…Но и над Чичиковым не дремствовала чья-то всеспасающая рука. Час спустя двери тюрьмы растворились; взошел старик Муразов. Если бы терзаемому палящей жаждой, покрытому прахом и пылью дороги, изнуренному, изможденному путнику влил кто в засохнувшее горло струю ключевой воды, — не так бы ею он освежился, не так оживился, как оживился бедный [Чичиков].
«Спаситель мой!» сказал Чичиков, вдруг схватившись с полу, на который бросился в разрывающей его печали, вдруг его руку быстро поцеловал и прижал к груди. «Бог да наградит вас за то, что посетили несчастного». Он залился слезами.
Старик глядел на него скорбно-болезненным взором и говорил только: «Ах, Павел, Павел Иванович, Павел Иванович, что вы сделали?»… «Ах, Павел Иванович, как вас ослепило это имущество. Из-за него вы не видали страшного своего положения».
«Благодетель, спасите, спасите», отчаянно закричал бедный Павел Иванович, повалившись к нему в ноги. «Князь вас любит, для вас всё сделает».
«Нет, Павел Иванович, не могу, как бы ни хотел, как бы ни желал. Вы подпали под неумолимый закон, а не под власть какого человека».
«Искусил шельма сатана, изверг человеческого рода!»… Долго сидел молча пред ним Муразов, глядя на это необыкновенное , в первый раз им виданное. А несчастный ожесточенный человек, еще недавно порхавший вокруг с развязной ловкостью светского или военного человека, метался теперь в растрепанном, непристойном , в разорванном фраке и расстегнутых шароварах , окровавленным разбитым кулаком, изливая хулу на враждебные силы, перечащие человеку.
«Ах, Павел Иванович, Павел . Я думаю о том, какой бы из вас был человек, если бы так же, и силою и терпеньем, да подвизались бы на добрый труд, имея лучшую цель. Боже мой, сколько бы вы наделали добра! Если бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые любят добро, да употребили бы столько усилий для него, как вы для добыванья своей копейки, да сумели бы так пожертвовать для добра и собственным самолюбием, и честолюбием, не жалея себя, как вы не жалели для добыванья своей копейки, боже мой, как процветала наша земля! Павел Иванович, Павел Иванович! Не то жаль, что виноваты вы стали пред другими, а то жаль, что пред собой стали виноваты — перед богатыми силами и дарами, которые достались в удел вам. Назначенье ваше — быть великим человеком, а вы себя запропастили и погубили»…
…Скандалы, соблазны и всё так замешалось и сплелось вместе с историей Чичикова, с мертвыми душами, что никоим образом нельзя было понять, которое из этих дел было главнейшая чепуха: оба казались равного достоинства. Когда стали, наконец, поступать бумаги к генерал-губернатору, бедный князь ничего не мог понять. Весьма умный и расторопный чиновник, которому поручено было сделать экстракт, чуть не сошел с ума. Никаким образом нельзя было поймать нити дела. Князь был в это время озабочен множеством других дел, одно другого неприятнейших. В одной части губернии оказался голод. Чиновники, посланные раздать хлеб, как-то не так распорядились, как следовало. В другой части губернии расшевелились раскольники. Кто-то пропустил между ними, что народился антихрист, который и мертвым не дает покоя, скупая какие мертвые души. Каялись и грешили и, под видом изловить антихриста, укокошили не-антихристов. В другом месте мужики взбунтовались против помещиков и капитан-исправников. Какие-то бродяги пропустили между ними слухи, что наступает такое время, что мужики должны помещики и нарядиться во фраки, а помещики нарядятся в армяки и будут мужики, и целая волость, не размысля того, что слишком много выйдет тогда помещиков и капитан-исправников, отказалась платить всякую подать. Нужно было прибегнуть к насильственным мерам. Бедный князь был в самом расстроенном состоянии духа…
В процессе развёрнутого анализа психотипов, свойственных элементам с/системы Расы-Руси, Н.В. Гоголь описывает управленческие концепции и сами ПФУ, действующие в регионах с/системы и всей с/системе в целом.
1-й регион – носители естественно-природного типа – «байбаки», тоскующие по смыслу (непонятному, недопонятому в силу недостаточного различения) бытия, являющемуся им в смутных, неясных образах, стремление которому реализуется в эмоциональных порывах, как готовность идти за носителем концепции управления хоть на край света, при этом здесь сосуществуют два подвида:
1) начавшие, но по определённым обстоятельствам прекратившие в отроческом или юношеском возрасте, движение к Человечному типу психики (Тентетников, Хлобуев, Платон и Василий Платоновы), склонные по своей МРс к поддержке ПФУ на основе информации, полученной от Русского Духа, но испытывающие по другим иерархиям «давление» чуждой концепции и связанный с этим «бытовой дискомфорт» (скуку-тоску, периодическое разорение, либо необходимость бороться за свои права с людоедами-сугесторами);
2) одурманенные различными страстями и ядами – самый многочисленный регион российского дворянства в поэме – от Манилова и полковника Кошкарёва до Костанжогло, включая Чичикова – так же концептуально безвластные элементы, готовые служить более авторитетному для них носителю концепции, пусть даже сатанинской.
Разница между 1-ми и 2-ми диаметрально-противоположная – одни добронравны, но, зачастую, безвольны и безъинициативны, имеют лишь слабые зачатки различения, другие – злонравны, наделены волей, но, в силу лишённого различения, одурманены управляющей ими сатанинской концепцией жизнеразстройства………
2-й регион – людоеды и кощеи (т.е. нелюдь) всех мастей и оттенков от Собакевича, Ноздрёва с Плюшкиным и Коробочкой до генерала и подручных «юриста»…
Эти регионы виртуально вложены в самый обширный регион с/системы Расы-Руси-России – «люд добрый», куда попадают и крестьяне Тентетникова и крепостные П.П. Петуха.
После подобной идентификации вектора текущего состояния (ВТС) с/системы Раса-Русь-Россия, Гоголь, имея ввиду наличие Русского Замысла Жизнеустройства, основанного на совестливом, справедливом, благонравном, осмысленно-целесообразном, богодержавном отношении к жизни в соборно-общинных отношениях, разрабатывает целевую функцию управления (ЦФУ), определяющую действия власти по перестройке информационных потоков в управлении и изменению функционирования самого ПАМа из имперского, карающего, насильственного учреждения, в соборно и по-совести действующих русских людей в минуту опасности, нависшей над их Родным Домом — Расой-Русью-Россией. Такой алгоритм не предусматривает разжигание террора или гражданской войны, а требует соборных алгоритмов мышления, выработки решений и управления. О чём и толкует Муразов князю, при этом добровольно беря на себя, в порядке общественной инициативы, часть функций по безструктурному управлению.
В это время доложили ему, что пришел откупщик. «Пусть войдет», сказал князь. Старик взошел.
«Вот вам Чичиков. Вы стояли за него и защищали. Теперь он попался в таком деле, на какое последний вор не решится».
«Позвольте вам доложить, ваше сиятельство, что я не очень понимаю это дело».
«Подлог завещания, и еще какой… Публичное наказание плетьми за этакое дело».
«Ваше сиятельство, скажу не с тем, чтобы защищать Чичикова. Но ведь это дело не доказанное. Следствие еще не сделано».
«Улика. Женщина, которая была наряжена на место умершей, схвачена. Я ее хочу расспросить нарочно при вас». Князь позвонил и дал приказ позвать ту женщину.
Муразов замолчал.
«Бесчестнейшее дело, и, к стыду, замешались первые чиновники города, сам губернатор. Он не должен быть там, где воры и бездельники», сказал князь с жаром.
«Ведь губернатор — наследник; он имеет право на притязания; а что другие-то со всех сторон прицепились, так это-с, ваше сиятельство, человеческое дело. Умерла-с богатая, распоряженья умного и справедливого не сделала. Слетелись со всех сторон охотники поживиться — человеческое дело…»
«Но ведь мерзости зачем же делать? Подлецы!» сказал князь с чувством негодованья. «Ни одного чиновника нет у меня хорошего: все мерзавцы».
«Ваше сиятельство, да кто ж из нас, как следует, хорош? Все чиновники нашего города — люди, имеют достоинства и многие очень знающие в деле, а от греха всяк близок».
«Послушайте, Афанасий Васильевич, скажите мне, я вас одного знаю за честного человека, что у вас за страсть защищать всякого рода мерзавцев?»
«Ваше сиятельство», сказал Муразов: «кто бы ни был человек, которого вы называете мерзавцем, но ведь он человек. Как же не защищать человека, когда знаешь, что он половину зол делает от грубости и неведенья? Ведь мы делаем несправедливости на всяком шагу даже и не с дурным намереньем и всякую минуту бываем причиной несчастия другого. Ведь ваше сиятельство сделали также большую несправедливость».
«Как!» воскликнул в изумлении князь, совершенно пораженный таким нежданным оборотом речи.
Муразов остановился, помолчал, как бы соображая что-то, и, наконец, сказал: «Да вот хоть бы по делу Дерпенникова».
«Афанасий Васильевич, преступленье против коренных государственных законов, равное измене земле своей».
«Я не оправдываю его. Но справедливо ли то, если юношу, который, по неопытности своей, был обольщен и сманен другими, осудить так, как и того, который был один из зачинщиков? Ведь участь постигла ровная и Дерпенникова, и какого-нибудь Вороного-Дрянного, а ведь преступленья их не равны».
«Ради бога», сказал князь с заметным волненьем: «вы что-нибудь знаете об этом? Скажите. Я именно недавно послал еще прямо в Петербург об смягчении его участи».
«Нет, ваше сиятельство, я не насчет того говорю, чтобы я знал что-нибудь такое, чего вы не знаете. Хотя, точно, есть одно такое обстоятельство, которое бы послужило в его пользу, да он сам не согласится, потому через это пострадал бы другой. А я думаю только то, что не изволили вы тогда слишком поспешить? Извините, ваше сиятельство, я сужу по своему слабому разуму. Вы несколько раз приказывали мне откровенно говорить. У меня-с, когда я еще был начальником, много было всяких работников, и дурных и хороших. [Следовало бы тоже принять во вниманье] и прежнюю жизнь человека, потому что, если не рассмотришь всё хладнокровно, а накричишь с первого раза, запугаешь только его, да и признанья настоящего не добьешься; а как с участием его расспросишь, как брат брата, сам всё выскажет и даже не просит о смягченьи, и ожесточенья ни против кого нет, потому что ясно видит, что не я его наказываю, а закон».
Князь задумался. В это время вошел молодой чиновник и почтительно остановился с портфелем. Забота, труд выражались на его молодом и еще свежем лице. Видно было, что он не даром служил по особым порученьям. Это был один из числа тех немногих, который занимался делопроизводством con amore.[18]
Не сгорая ни чистолюбьем, ни желаньем прибытков, ни подражаньем другим, он занимался только потому, что был убежден, что ему нужно быть здесь, а не на другом месте, что для этого дана ему жизнь. Следить, разобрать по частям и, поймавши все нити запутаннейшего дела, разъяснить его, это было его дело. И труды, и старания, и бессонные ночи вознаграждались ему изобильно, если дело, наконец, начинало пред ним объясняться, сокровенные причины обнаруживаться, и он чувствовал, что может передать его всё в немногих словах, отчетливо и ясно, так что всякому будет очевидно и понятно. Можно сказать, что не столько радовался ученик, когда пред ним раскрывалась какая труднейшая фраза и обнаруживался[19] настоящий смысл мысли великого писателя, как радовался он, когда пред ним распутывалось запутаннейшее дело. Зато[20] «[21] хлебом в местах, где голод, я эту часть получше знаю чиновников: рассмотрю самолично, что кому нужно. Да если позволите, ваше сиятельство, так я поговорю и с раскольниками. Они-то с нашим братом, с простым человеком, охотнее разговорятся. Так, бог весть, может быть, помогу уладить с ними миролюбно. А чиновники не сладят: завяжется об этом переписка, да притом они так уж запутались в бумагах, что уж дела из б и не видят. А денег-то от вас я не возьму, потому что, ей-богу, стыдно в такое время думать о своей прибыли, когда умирают с голода. У меня есть в запасе готовый хлеб; я и теперь еще послал в Сибирь, и к будущему лету вновь подвезут».
«Вас может только наградить один бог за такую службу, Афанасий Васильевич. А я вам не скажу ни одного слова, потому что, вы сами можете чувствовать, всякое слово тут бессильно… Но позвольте мне одно сказать насчет той просьбы. Скажите сами, имею ли я право оставить это дело без внимания, и справедливо ли, честно ли с моей стороны будет простить мерзавцев?»
«Ваше сиятельство, ей-богу, этак нельзя назвать, тем более, что из есть многие весьма достойные. Затруднительны положения человека, ваше сиятельство, очень, очень затруднительны. Бывает так, что кажется кругом виноват человек, а как войдешь — даже и не он».
«Но что скажут они сами, если оставлю? Ведь есть из них, которые после этого еще больше подымут нос и будут даже говорить, что они напугали. Они первые будут не уважать».
«Ваше сиятельство, позвольте мне вам дать свое мнение: соберите их всех, дайте им знать, что вам всё известно, и представьте им ваше собственное положение точно таким самым образом, как вы его изволили изобразить сейчас передо мной, и спросите у них совета: что из них каждый сделал на вашем положении?»
«Да вы думаете, им будут доступны движенья благороднейшие, чем каверзничать и наживаться? Поверьте, они надо мной посмеются».
«Не думаю-с, ваше сиятельство. У [русского] человека, даже и у того, кто похуже других, все-таки чувство справедливо. Разве жид какой-нибуд, а не русской. Нет, ваше сиятельство, вам нечего скрываться. Скажите так точно, как изволили передо . Ведь они вас поносят, как человека честолюбивого, гордого, который и слышать ничего не хочет, уверен в себе, так пусть же увидят всё, как оно есть. Что ж вам? Ведь ваше дело правое. Скажите им так, как бы вы не пред ними, а пред самим богом принесли свою исповедь».
«Афанасий Васильевич», сказал князь в раздумьи: «я об этом подумаю, а покуда благодарю вас очень за совет».
«А Чичикова, ваше сиятельство, прикажите отпустить».
«Скажите этому Чичикову, чтобы он убирался отсюда как можно поскорей, и чем дальше, тем лучше. Его-то уже я бы никогда не простил».
Муразов поклонился и прямо от князя отправился к Чичикову.
Он нашел Чичикова уже в духе, весьма покойно занимавшегося довольно порядочным обедом, который был ему принесен в фаянсовых судках из какой-то весьма порядочной кухни. По первым фразам разговора старик заметил тотчас, что Чичиков уже успел переговорить кое с кем из чиновников-казусников. Он даже понял, что сюда вмешалось невидимое участие знатока-юрисконсульта.
«Послушайте-с, Павел Иванович», сказал он: «я привез вам свободу на таком условии, чтобы сейчас вас не было в городе. Собирайте все пожитки свои, да и с богом, не откладывая ни минуту, потому что дело еще хуже. Я знаю-с, вас тут один человек настраивает; так объявляю вам по секрету, что такое еще дело одно открывается, что уж никакие силы не спасут этого. Он, конечно, рад других топить, чтобы нескучно, да дело к разделке. Я вас оставил в расположеньи хорошем, лучшем, нежели в каком теперь. Советую вам-с не в шутку. Ей, дело не в этом имуществе, из-за которого спорят люди и режут друг друга. Точно как можно завести благоустройство в здешней жизни, не помысливши о другой жизни. Поверьте-с, Павел Иванович, что покамест, брося всё, из-за чего грызут и едят друг друга на земле, не подумают о благоустройстве душевного имущества, не установится благоустройство и земного имущества. Наступят времена голода и бедности, как во всем народе, так и порознь во всяком… Это-с ясно. Что ни говорите, ведь от души зависит тело. Как же хотеть, чтобы как следует. Подумайте не о мертвых душах, а своей живой душе, да и с богом на другую дорогу. Я тож выезжаю завтрашний день. Поторопитесь! Не то без меня беда будет».
Сказавши это, старик вышел. Чичиков задумался. Значенье жизни опять показалось немаловажным. «Муразов прав!» сказал он: «пора на другую дорогу». Сказавши это, он вышел из тюрьмы. Часовой потащил за ним шкатулку, другой — тюфяк, белье. Селифан и Петрушка обрадовались, как бог знает чему, освобожденью барина. «Ну, любезные», сказал Чичиков, обратившись милостиво: «нужно укладываться да ехать».
«Покатим, Павел Иванович», сказал Селифан. «Дорога, должно быть, установилась: снегу выпало довольно. Пора уж, право, выбраться из города. Надоел он так, что и глядеть на него не хотел бы».
«Ступай к каретнику, чтобы поставил коляску на полозки», сказал Чичиков, а сам пошел в город, но ни кому не хотел заходить отдавать прощальных визитов. После всего этого события было и неловко, тем более, что о нем множество ходило в городе самых неблагоприятных историй. Он избегал всяких и зашел потихоньку только к тому купцу, у которого купил сукно наваринского пламени с дымом, взял вновь четыре аршина на фрак и на штаны и отправился сам к тому же портному. За двойную мастер решился усилить рвение и засадил всю ночь работать при свечах портное народонаселение иглами, утюгами и зубами, и фрак на другой день был готов, хотя и немножко поздно. Лошади все были запряжены. Чичиков, однако ж, фрак примерил. Он был хорош, точь-в-точь как прежний. Но, увы, он заметил, что в голове уже белело что-то гладкое, и примолвил грустно: «И зачем было предаваться так сильно сокрушенью? А рвать волос не следовало бы и подавно». Расплатившись с портным, он выехал наконец из города в каком-то странном положении. Это был не прежний Чичиков. Это была какая-то развалина прежнего Чичикова. Можно было сравнить его внутреннее состояние души с разобранным строеньем, которое разобрано с тем, чтобы строить из него же новое; а новое еще не начиналось, потому что не пришел от архитектора определительный план, и работники остались в недоуменьи. Часом прежде его отправился старик Муразов, в рогоженной кибитке, вместе с Потапычем, а часом после отъезда Чичикова пошло приказание, что князь, по случаю отъезда в Петербург, желает видеть всех чиновников до едина.
В большом зале генерал-губернаторского дома собралось всё чиновное сословие города, начиная от губернатора до титулярного советника: правители канцелярий и дел, советники, асессоры, Кислоедов, Красноносов, Самосвистов, не бравшие, бравшие, кривившие душой, полукривившие и вовсе не кривившие, — все не без волненья и беспокойства ожидали выхода генерал-губернатора. Князь вышел ни мрачный, ни ясный: взор его был тверд так же, как и шаг. Всё чиновное собрание поклонилось, многие в пояс. Ответив легким поклоном, князь начал:
«Уезжая в Петербург, я почел приличным повидаться с вами со всеми и даже объяснить вам отчасти причину. У нас завязалось дело очень соблазнительное. Я полагаю, что многие из предстоящих знают, о каком деле я говорю. Дело это повело за собою открытие и других, не менее бесчестных дел, в которых замешались даже, наконец, и такие люди, которых я доселе почитал честными. Известна мне даже и сокровенная цель спутать таким образом всё, чтобы оказалась полная невозможность решить формальным порядком. Знаю даже, и кто главная [пружина] и чьим сокровенным[22] хотя он и очень искусно скрыл свое участие. Но дело в том, что я намерен это следить не формальным следованьем по бумагам, а военным быстрым судом, как в военное , и надеюсь, что государь мне даст это право, когда я изложу все это дело. В таком случае, когда нет возможности произвести дело гражданским образом, когда горят шкафы с и, наконец, излишеством лживых посторонних показаний и ложными доносами стараются затемнить и без того довольно темное дело, я полагаю военный суд единственным средством и желаю знать мнение ваше!»
Князь остановился, как ожидая ответа. Всё стояло, потупив глаза в землю. Многие были бледны.
«Известно мне также еще одно дело, хотя производившие его в полной уверенности, что оно никому не может быть известно. Производство его уже пойдет не по бумагам, потому что истцом и челобитчиком я буду уже сам и представлю очевидные доказательства».
Кто-то вздрогнул среди чиновного собрания, некоторые из боязливейших тоже смутились.
«Само по себе, что главным зачинщикам должно последовать лишенье чинов и имущества, прочим отрешенье от мест. Само собою разумеется, что в числе их пострадает и множество невинных. Что ж делать? дело слишком бесчестное и вопиет о правосудии. Хотя я знаю, что это будет даже и не в урок другим, потому что на место выгнанных явятся другие, и те самые, которые дотоле были честны, сделаются бесчестными, и те самые, которые удостоены будут доверенности, обманут и продадут, несмотря на всё это, я должен поступить жестоко, потому что вопиет правосудье. Знаю, что будут меня обвинять в суровой жестокости, но знаю, что те будут еще[23] те же обвинят[24]
Я должен обратиться таки только в одно бесчувственное орудие правосудия, в топор, который должен упасть на головы ».
Содроганье невольно пробежало по всем лицам.
Князь был спокоен. Ни гнева, ни возмущенья душевного не выражало его лицо.
«Теперь тот самый, у которого в руках участь многих и которого никакие просьбы не в силах были умолить, тот самый [бросается] теперь к ногам [вашим], вас всех просит. Всё будет позабыто, изглажено, прощено; я буду сам ходатаем за всех, если исполните мою просьбу. Вот моя просьба. Знаю, что никакими средствами, никакими страхами, никакими наказаньями нельзя искоренить неправды, она слишком уже глубоко вкоренилась. Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже и для таких людей, которые и не рождены быть бесчестными. Знаю, что уже почти невозможно многим идти противу всеобщего теченья.
Но я теперь должен, как в решительную и священную минуту, когда приходится спасать свое отечество, когда всякой гражданин несет всё и жертвует всем, я должен сделать клич хотя к тем, у которых еще есть в груди русское сердце и понятно сколько-нибудь слово благородство. Что тут говорить о том, кто более из нас виноват. Я, может быть, больше всех виноват; я, может быть, слишком сурово вас принял вначале; может быть, излишней подозрительностью я оттолкнул из вас тех, которые искренно хотели мне быть полезными, хотя и я с своей стороны мог бы так же сделать. Если они уже действительно любили справедливость и добро своей земли, не следовало бы им оскорбиться ни надменностью моего обращения, следовало бы им подавить в себе собственное честолюбие и пожертвовать своею личностью. Не может быть, чтобы я не заметил их самоотверженья и высокой любви к добру и не принял бы, наконец, от них полезных и умных советов. Все-таки скорей подчиненному следует применяться к нраву начальника, чем начальнику к нраву подчиненного. Это законней, по крайней мере, и легче, потому что у подчиненных один начальник, а у начальника сотня подчиненных. Но оставим теперь в сторону, кто кого больше виноват.
Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю, что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже, мимо законного управленья, образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного. Установились свои условия, всё оценено, и цены даже приведены во всеобщую известность. И никакой правитель, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, не в силах поправить зла, как ограничивай он в действиях дурных чиновников приставленьем в надзиратели других чиновников. Всё будет безуспешно, покуда не почувствовал из нас всяк, что он так же, как в эпоху восстанья народ вооружался против , так должен восстать против неправды. Как русской, как связанный с вами единокровным родством, одной и тою же кровью, я теперь обращаюсь вам. Я обращаюсь к тем из вас, кто имеет понятье какое-нибудь о том, что такое благородство мыслей. Я приглашаю вспомнить долг, который на всяком месте предстоит человеку. Я приглашаю рассмотреть ближе свой долг и обязанность земной своей должности, потому что это уже нам всем темно представляется, и мы едва не погибаем от этого (подчёркнутое по смыслу добавлено РПГ).
Какое значение может иметь такого рода предикция Русского Жречества XIX в. для начала века XXI (обратите внимание на один и тот же набор римских знаков, но расположенных в разном порядке)?
И Гоголь, и Пушкин в 1835/37 гг. были жрецами[27], во многом благодаря соборно-тандемным отношениям, позволявшим им поддерживать друг в друге ту необходимую жрецу низкочастность, как базовое условие прогноза-предикции. А то, что у них предикция была – это безусловно: «Ревизор», «Сказки Пушкина», «Мёртвые души» появились во второй половине 30-х – начале 40-х гг., то есть минимум лет за 10 до появления марксизма-энгельсизма, с его экономической детерминацией поведения индивида (историческим материализмом), который, как представляется, был «персональным лекарством для России», и за 25 лет (целое поколение) до структурирования мирового масонства в I Интернационал, который должен был выпестовать российскую революционную партию «нового», не парламентского – побеждающего типа. То есть они понимали и моделировали в доступных им и современникам образах «социальное противоядие» этой масонско-марксистской заразе (об этом у Пушкина, на уровне методологии – в «Золотом петушке», а у Гоголя во втором томе – как стереотипы распознавания потенциальных управленцев, которые содержатся в сервере «Русский Дух», и как структурно-безструктурный алгоритм вхождения в концептуально-властное управление Русской цивилизацией. Именно благодаря их совместной работе была блестяще (без революций и бунтов) проведена реформа генерала П.Д. Киселёва, освободившая гос.крестьян (а это как-никак 48% крестьянства России) от унизительного и непродуктивного крепостного рабства (1837-1844 гг.). Этот пилотный проект к концу 40-х гг. должен был послужить базовой площадкой для освобождения крестьян помещичьих (что всерьёз намеревался сделать Николай I, довольный реформой Киселёва) и…тогда не появились бы «народники» – закадычные друзья Маркса и Энгельса, а из них не появились бы эсдэки и эсэры, раскачавшие и опрокинувшие режим, а, заодно, и всю Россию в начале XX в..[28]
Через 6 поколений после написания 2-го тома “Мертвых душ” Раса-Русь-Россия вновь стоит перед тем же выбором между жизнью и смертью текущей государственности.
Однако, положение усугубляется тем, что территориально (в смысле состава регионов) и поэлементно это уже не та с/система, что была раньше: ее запас устойчивости и производительность, после кровопролитного 20 в. Уже совсем не та. Так же благодаря обезРазМериванию уцелевшей в горячих войнах элементной базы Расы-Руси-России в процессе осуществления Гарвардского проекта, распределение элементов по психотипам теперь выглядит совсем иным.
Почти исчезли благонравные и совестливые байбаки: их “вымыл” гайдаровский дикий рынок и экономический либерализм.
Василии Платоновы стали, благодаря жесткому “естественному” отбору 20 в., более многочисленными, но не восполняющими потери байбаков.
Статистически более значительно представлена периферия БП за счет рекрутирования в ряды Чичиковых Бендеров различных оттенков и модификаций, а также появления новых – “отмороженных” модификаций злонравных чиновников, осмысленно-эгоистически вредящих своей Родине.
За счёт широкого распространения “юридических наук” резко возросло число “глухих” к Русскому Духу “полковников кошкарёвых”.
Число генетически порченных и потому легко вписываемых на безсознательных уровнях в библейский проект Констанжогло, благодаря антирусской национальной политике в 20 в. (3-4 поколения), возросло в разы и уже составило конкуренцию элементам с Русской Мерой Родовой силы (РМРс).
Русское жречество за счёт выхода из-под контроля проекта “кобра” стало более многочисленным и обладающим лексически выраженной мерой понимания процессов глобального и регионального управления.
Этот идентификационный срез указывает на существенное смещение стереотипов по отношению к веку 19 от количественных параметров к качественным: ухудшение, в статистическом “горбе” качества элементов с/системы, но резкий рост качества в “хвостах”.
Соответственно, для полной и убедительной победы в межцивилизационной глобальной войне, нам необходимо “наложить” на “качественный” хвост достаточное для минимальной производительности с/системы статистический “горб”. А это возможно лишь на основе объединения всех родовых частей Расы-Руси-России в рамках единого межгосударственного союза, «под крышу» которого будут “вписаны” все сопряжённые интеллекты (нравственные уроды), ныне правящие в регионах нашей Великой Земли в рамках Великой Объединительной Идеи. И в этом Великом Деле нам помощь и наставничество от Русского Духа, потому что «у [русского] человека, даже и у того, кто похуже других, всё-таки чувство справедливо. Разве жид какой-нибудь, а не русской…».
Поэтому, вместе с Н.В. Гоголем, скажем ВСЕМ — и власть придержащим, и нашим доморощенным анонимным предикторам, увлекшимся «кораническим исламом»: «…нет, ваше сиятельство, вам нечего скрываться. Скажите так точно, как изволили передо . Ведь они вас поносят, как человека честолюбивого, гордого, который и слышать ничего не хочет, уверен в себе, так пусть же увидят всё, как оно есть. Что ж вам? Ведь ваше дело правое. Скажите им так, как бы вы не пред ними, а пред самим богом принесли свою исповедь».
«…Никакими средствами, никакими страхами, никакими наказаньями нельзя искоренить неправды, она слишком уже глубоко вкоренилась. Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже и для таких людей, которые и не рождены быть бесчестными. Знаю, что уже почти невозможно многим идти противу всеобщего теченья. Но я теперь должен, как в решительную и священную минуту, когда приходится спасать свое отечество, когда всякой гражданин несёт всё и жертвует всем, я должен сделать клич хотя к тем, у которых еще есть в груди русское сердце и понятно сколько-нибудь слово благородство».
В предощущении возможности перелома в межцивилизационном противостоянии русские люди, ведомые Русским Духом и рассредоточенные на постсоветском пространстве, воссоединятся перед лицом очередной опасности в Собор для воплощения Замысла Справедливого Жизнеустройства, теперь уже раз и навсегда.
[1] Что было упущено из внимания, как еврейско-советскими пушкиноведами – по концептуально-понятным причинам, так и нашими “концептуальными” пушкиноведами, в силу состоявшейся “атлантической” мутации, сделавшей их, с некоторых пор “близорукими”.
[2] Вероятнее всего, в то время в Расе-Руси функционировал более многочисленный по жреческому составу собор: так, Гоголю активно помогал и «патронировал» Плетнёв, «проталкивал» «Мёртвые души» в печать цензор Снегирёв: с чего бы это – за здорово живёшь?
[3] Широкое распространение в левобережной Малороссии в “гоголевские” времена “ведьмачества” разного толка объясняется существовавшей там долгое время архаичной для остальной Московской Руси религиозной системы старообрядческого толка весьма лояльной к “ведическим шалостям” селянства. Такое положение исторически “чудесно”, что, однако, объясняется весьма просто: там не могла действовать никоновская инквизиция ввиду действия Соборного Договора о воссоединении от 1654 г., между малоросской вечевой Переяславской Радой и Земским Собором Московского Царства, определившего режим гетманского военного самоуправления, дополненного широкой автономией киевской митрополии РПЦ. Такой “гремучий” “коктейль Молотова”, консервировал, вплоть до начала XIX в., на малой Родине Н.В. Гоголя религиозное двоеверие-православие времён Киевской Руси.
Эта древнейшая на Руси, реликтовая по тем временам для Великороссии, форма ритуальной христианской религии, представляла собой самую настоящую религиозную концептуальную неопределенность в христианско-арианско-ведической упаковке и стала тем пластом традиционной малоросской культуры, которую воспринял в свою адаптационную часть информационного обеспечения управления (ИОУ(С)) Н.В. Гоголь. Эта специфическая для имперской России культура и стала одним из источников того необычайно яркого литературного таланта, не имевшего аналога в тогдашней Российской империи (РИ). Эта культурная надстройка стояла, как представляется, на фундаментальной части ИОУ жреческой генетики и жреческого (насколько это было возможно в условиях тогдашней РИ) возпитания Н.В. Гоголя, умевшего не только видеть окружающий мир и людей образами-голограммами, но и давать точное лексическое определение (владевшего в совершенстве, как и Пушкин, частной мерой различения).
[4] Идея “Ревизора» так же принадлежит А.С. Пушкину — См.: А.С. Пушкин. Полн. Собр. Соч., т. VIII, кн. I. Изд-во АН СССР, 1948, с. 431.
[5] Финансового афериста — подручного ростовщического банковского капитала, «специалиста» по залогу недвижимости, к которой в те времена относились и крепостные крестьяне.
[7] А.С. Пушкину принадлежит идея, как признавал Н.В. Гоголь, а возможно и замысел основной сюжетной линии. В «Авторской исповеди» Гоголь указывал, что сама идея нового произведения подсказана А.С. Пушкиным: «Он уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и наконец, один раз, после того как я ему прочёл одно небольшое изображение небольшой сцены, но которое, однако ж, поразило его больше всего мной прежде читанного, он мне сказал: «Как с такой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью, не приняться за большое сочинение! Это просто грех!» Вслед за этим он стал представлять моё слабое сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано; привёл мне в пример Сервантеса, который, хотя и написал несколько очень замечательных и хороших повестей, но, если бы не принялся за Дон-кишота, никогда бы не знал того места, которое занимает теперь между писателями, и, в заключение отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то вроде поэмы и которого, по словам его, ОН БЫ НЕ ОТДАЛ ДРУГОМУ НИКОМУ» (выд. РПГ).
[8] А.С. Пушкин имел постоянные контакты с Николаем I, который, как представляется, прислушивался к рекомендациям «умнейшего мужа России», и, несомненно, был первым читателем всего написанного им, а также, вероятно, и Гоголя, по рекомендации Пушкина.
[9] Вот когда было оглашено триединство, как изначальная основа мировоззрения Птицы-Руси. Птицы-феникса, каждый раз возрождающейся после очередного «сожжения». Пускай АК ВП СССР согласится с тем, что именно Гоголь был первым, кто это огласил в доступной для понимания русских людей лексической форме. Это вам не «сипур-сефер-…» и прочая библейщина-иудейщина — это отголосок-образ древней гиперборейско-расской ведической культуры!
[10] Премьера состоялась 19 апреля 1836 г. на которой присутствовал Николай I, который, как представляется, был приглашён А.С. Пушкиным. В это же время Н.В. Гоголь трудится над первым томом «Мёртвых душ» — в письме А.С. Пушкину от 7 октября 1835 г., он как о чём-то уже давно обговоренном пишет: «…Начал писать «Мёртвых душ». Сюжет растянулся на предлинный роман, и, кажется, будет сильно смешон. Но теперь остановил его на третьей главе…».
[11] У антикрепостников появился художественно (образно) оформленный аргумент — «свиные рыла» чиновничества, кормящегося от невежества и затхлости крепостного права (Собакевич, Коробочка и др. из первых трёх глав «знакомые» Чичикова), другие «уроды — «городские помещики», к которому они прибегали, убеждая в безнравственности и порочности крепостного рабства. Шеф жандармов — А.Х. Бенкендорф реагируя на меняющееся настроение Николая I в сторону отмены крепостного права, в 1836 г., в секретной записке на имя императора сравнивает крепостное право с пороховой бочкой, заложенной под зданием империи. Интересно, посмел бы всесильный «душитель свободы», как его называли масоны-либералы, высказать такую крамольную мысль, не зная общественного (внутри дворянства) настроения после просмотра-прочтения «Ревизора»? Примечательно, что именно в этот (1836/38 гг.) период, когда Н.В. Гоголь уже читает «по домам» отдельные главы своих «Мёртвых душ», Николай I поручает убеждённому антикрепостнику генералу П.Д. Киселёву возглавить 4-й, «имущественный» департамент СЕИВ канцелярии и создаёт «под него» министерство гос.имуществ. Получив в 1838 г. вместе с министерством «в своё распоряжение» государственных крестьян, П.Д. Киселёв, под покровительством ЕИВ проводит смелую крестьянскую реформу в государственной деревне, превращая гос.крепостных в подданных империи, с правами, сравнимыми по объёму с городскими мещанами. В гос.деревне учреждаются ссудо-сберегательные товарищества, начальные школы, фельдшерские пункты, выдаются денежные пособия для переселения малоземельных крестьян в другие губернии — и всё это за гос.счёт! В результате к 1844 г. – последнему году «реформы графа Киселёва» – 48% русских крестьян, так или иначе числившихся за казной, уже освободились от унизительного крепостного рабства (возможности продажи или разлучения с близкими людьми), превратившись в разновидность «тяглового населения» империи, наряду с «городскими обывателями». К 1851 г. сбор налогов в гос.деревне вырос в 3 раза по сравнению с дореформенным положением — то есть там выросла в разы производительность общественного труда! По всему видно, жреческо-писательский тандем, безструктурно управляя, готовил под 1846 г. (параллельно с реформой петербургского городского самоуправления молодого чиновника МВД, почитателя Н.В. Гоголя и особенно его пьесы — «Ревизор», которой он аргументировал «по начальству»… необходимость масштабной городовой реформы) и начало процесса освобождения помещичьих крестьян, при этом упреждающе вписываясь и под готовившиеся масонами европейские (а со стороны банкиров – и коммунистические, через Маркса и Энгельса — заговорщицкий «Союз коммунистов» был создан этими «друзьями» в 1847 г., с опубликованием «знаменитого» «Манифеста коммунистической партии») революции, и под предназначенный для развала Российской империи, тогда ещё только существовавший в виде философско-экономических рукописей, проект марксизма.
[12] В феврале 1837 г., когда Гоголь узнаёт о гибели Пушкина, он, потрясённый, пишет П. Плетнёву из Рима 28/16 марта: «Всё наслаждение моей жизни, всё моё высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего не предпринимал я без его совета…Нынешний труд внушённый им, его создание…».
[13] О таком даже речи не могло быть в I томе, который лишь иллюстрировал «социальный мониторинг» библейского предиктора, используя его же аналитический инструментарий, оставляя в глубоких умолчаниях собственную идентификацию соавторов, как сверхсекретную глобально-стратегическую информацию, на основе которой будут строиться последующие этапы ПФУ Расы-Руси-России.
[14] См.: письмо Н.В. Гоголя к В. Жуковскому от 18/6 апреля 1837 г. Гибель А.С. Пушкина отразилась и на содержательной части поэмы. В декабре 1840 г. он сообщает С. Аксакову в письме: «Я теперь приготовляю к совершенной очистке первый том «Мёртвых душ». Переменяю, перечищаю, многое перерабатываю вовсе…». В мае 1842 г. книга вышла из печати, сконцентрировав на себе внимание литературной общественности (да и властей).
[15] Н.В. Гоголь в фамилии каждого персонажа «Мёртвых душ» зашифровал информацию, которая качественно характеризует того или иного героя поэме. Так, в фамилии Тентетников заложен следующий смысл: «тен» – тень; «тета» – более древняя транскрипция (более поздняя – «тятя» – отец), означающая дух предков, праотцев. Получаем, что Тентетников – значит «тень предков», т.е. он похож на предков, но по своим мыслям и действиям по жизни – не соответствует им.
[16] В этой фамилии Н.В. Гоголь зашифровывает алгоритмы поведения данного героя – они откровенно скотские, так как петух — самая глупая домашняя птица, и без условий, создаваемых хозяевами (жильё, корм, охрана) – не имеет никаких шансов выжить в дикой природе. Последнее характеризует П.П. Петуха как одного из самых деградировавших подтипов психики – одурманенного материальными ядами.
[17] Платон Платонов – таким усилением Н.В. Гоголь явно указует на то, что этому герою поэмы присущи алгоритмы жизни и мышления, которые имели место у древнегреческих философов – его интересуют проблемы духовности, а не плоти — типично русский человек (правда, пока ещё не состоявшийся, не нашедший себя в той борьбе, которая ведётся между двумя замыслами Жизнеустройства).
[18] У такого рода индивидов так называемый «мозговой центр удовольствия» развит и увеличен в размерах за счёт остальных — «интеллекутальных» частей мозга.
[19] То, что является «нормальным» для психической деятельности женщины — роженицы и возпитательницы детей.
[20] Просто и прямо – «сожжённый (исламом) Константинополь» — носитель библейской концепции жизнеустройства и организации государственного управления, в прошлом уже приведшей несколько «царств» к краху. Явно не идеал и не цель, о чём Гоголь сказал устами самого «героя», что на самом деле умный среди них всех только — откупщик Муразов.
[22] Здесь Н.В. Гоголь, видимо заложил следующий смысл: в основе фамилии Кошкарёв лежит тюркское слово кошкар – кашкар “племенной баран”; другой смысл: кошкарь – это обдиратель шкур с мёртвых кошек. Т.е. и так, и так автор говорит об упёртости и тупости полковника, который хочет заведомо «мёртвыми» методами (т.е. посредством бюрократических механизмов) построить настоящую (живую) жизнь в своём поместье. Но все его инициативы ведут только к деградации его крепостных и хозяйства и дискредитации его в качестве управленца.
[23] «Буйный (бунтующий) холоп» — «буйно» («безцельно и безпощадно») «хлопочущий» об управлении, но не управляющий, а потому являющийся объектом чужого управления, разрушающего его собственное — концептуально не определившийся управленец.
[24] Василий Платонов — в древнегреческой транскрипции — «повелитель львов» — дееспособный управленец текущего управления, «сын Духа» (сын Русского духа), но концептуально, также не определившийся, как и его брат, и Хлобуев.
[25] Ленивый (не любящий производительно трудиться) любитель какой-либо «халявы», готовый к безпощадной борьбе «за куски» — типичный людоед-сугестор.
[26] Если произвести перестановку букв в фамилии этого героя поэмы, то получим «РАЗУМов», что совершенно определённо характеризует его взаимодействие с с/системой.
[27] Пушкин перестал быть жрецом, как только вошёл в процесс «выяснение супружеских отношений» с Гончаровой, сразу же потеряв «низкочастотную высоту» собственного бытия, и стал доступным оружию низших приоритетов, то есть начал «движение» к чуждому ему знахарскому статусу и…погиб.
А Гоголь, лишившись тандемной опоры, также вынужден был «повысить» частоту бытия, поэтому с трудом написал 2-й том «Мёртвых душ» (хотя в планах было 3-4 тома) – важнейший труд по первым трём этапам полной функции управления (ПФУ) в отношении с/системы Расы-Руси-России.
[28] Соответственно, Сталин, по определению, не мог быть жрецом – не надо строить на этот счёт мифов: жрецы «работают» в тандемах – по Расски-Русски – в СОБОРАХ, с целью минимизации ошибки управления и поддержки друг друга в низких частотах бытия. Сталин был «волком-одиночкой», опасавшимся конкуренции со стороны окружения, но «был пробит» и водительствуем Русским Духом, использовавшим его в обход сознания, через подключку к эгрегору русских людей – генетических и духовных наследников Расы-Руси. В одиночку же работают знахари, которым конкуренты не нужны, а нужны «блага» от «развода». Отсюда, как это кого то покоробит, БП – тоже жрецы, как и Расско-Русские: это идёт от традиций противоборствующих (и поныне в лице генетических и духовных потомков борющихся друг с другом концепций) Атлантиды и Гипербореи. Только БП – это жрецы западной цивилизации, а Расско-Русские жрецы – Русской. При видовой социальной схожести – у них разные концепции управления, разная методология прогнозирования и вхождения в управление, что является объектом взаимного шпионажа и противоборства, межцивилизационной войны и др.